Неточные совпадения
— Маркс — не свободен от влияния расовой мысли, от мысли
народа, осужденного на страдание. Он — пессимист и мститель, Маркс. Но я не отрицаю: его право на месть
европейскому человечеству слишком обосновано, слишком.
—
Народ тихий, наивный, мягкий, как воск, — перечислил он достоинства корейцев, помял мундштук папиросы толстыми и, должно быть, жесткими губами, затем убежденно, вызывающе сказал: — И вовсе не нуждается в
европейской культуре.
Религия германизма сознает германский
народ той единственной чистой арийской расой, которая призвана утверждать
европейскую духовную культуру не только усилиями духа, но также кровью и железом.
Европейские государства спаяны из двух
народов, особенности которых поддерживаются совершенно розными воспитаниями.
Русский
народ есть не чисто
европейский и не чисто азиатский
народ.
Тальберга редакция «Вестника Европы» говорит, что «мы едва ли найдем другой пример колонизаторских способностей, какие представил русский
народ в своем прошедшем, когда он овладевал всем
европейским Востоком и Сибирью», и при этом почтенная редакция ссылается на труд покойного проф.
Они писали, как можно было писать до нашествия татар, до сообщения россиян с
народами европейскими.
Она была уверена, что и призвание ее не в том, чтобы рожать и воспитывать детей, — она даже с гадливостью и презрением смотрела на такое призвание, — а в том, чтобы разрушить существующий строй, сковывающий лучшие силы
народа, и указать людям тот новый путь жизни, который ей указывался
европейскими новейшими писателями.
«К несчастью, несомненно то, что при теперешнем устройстве большинства
европейских государств, удаленных друг от друга и руководимых различными интересами, совершенное прекращение войны есть мечта, которой было бы опасно утешаться. Однако некоторые принятые всеми более разумные законы и постановления при этих дуэлях между
народами могли бы значительно уменьшить ужасы войны.
Закубанские
народы шевелились, возбуждаемые Турцией; даже некоторые из
европейских держав думали воспользоваться затруднительным положением, в коем находилась тогда Россия.
Необходимость распространить в
народе просвещение, и именно на
европейский манер, чувствовали у нас начиная с Иоанна Грозного, посылавшего русских учиться за границу, и особенно со времени Бориса Годунова, снарядившего за границу целую экспедицию молодых людей для наученья, думавшего основать университет и для того вызывавшего ученых из-за границы.
С одной стороны Франция — самым счастливым образом поставленная относительно
европейского мира, сбегающегося в ней, опираясь на край романизма, и соприкасающаяся со всеми видами германизма от Англии, Бельгии до стран, прилегающих Рейну; романо-германская сама, она как будто призвана примирить отвлеченную практичность средиземных
народов с отвлеченной умозрительностью зарейнской, поэтическую негу солнечной Италии с индустриальной хлопотливостью туманного острова.
Кантемир, обличая приверженцев старины и вздорных поклонников новизны, сказал не думу русского
народа, а идеи иностранного князя, пораженного тем, что русские не так принимают
европейское образование, как бы следовало по плану преобразователя России.
В этом отношении славянская народная поэзия имеет даже преимущество пред прочими
европейскими: в ней более песен бытовых и менее воинственных, рыцарских повествований, да и те, какие есть, относятся большею частью к позднейшим эпохам, когда уже и
народ приучился ко множеству односторонних отвлеченностей.
«Пушкин не мог понимать, — говорит г. Милюков, — той ужасной болезни, какою томилось общество
европейское, не мог питать к нему той неумолимой ненависти и презрения, какие кипели в душе британского певца, рожденного посреди самого просвещенного
народа, не мог проливать тех горьких, кровавых слез, какими плакал Байрон.
Из всего этого вы видите, какое счастие для России, что сельская община не погибла, что личная собственность не раздробила собственности общинной; какое это счастие для русского
народа, что он остался вне всех политических движений, вне
европейской цивилизации, которая, без сомнения, подкопала бы общину и которая ныне сама дошла в социализме до самоотрицания.
Милостивый государь, вы стоите слишком высоко в мнении всех мыслящих людей, каждое слово, вытекающее из вашего благородного пера, принимается
европейскою демократиею с слишком полным и заслуженным доверием, чтобы в деле, касающемся самых глубоких моих убеждений, мне было возможно молчать и оставить без ответа характеристику русского
народа, помещенную вами в вашей легенде о Костюшке [В фельетоне журнала «L’Evénement» от 28 августа до 15 сентября 1851.
В этих-то роскошных домах
европейского города и живут хозяева острова — голландцы и вообще все пребывающие здесь европейцы, среди роскошного парка, зелень которого умеряет зной, в высокой, здоровой местности, окруженные всевозможным комфортом, приноровленным к экваториальному климату, массой туземцев-слуг, баснословно дешевых, напоминая своим несколько распущенным образом жизни и обстановкой плантаторов Южной Америки и, пожалуй, богатых бар крепостного времени, с той только разницей, что обращение их с малайцами, несмотря на презрительную высокомерность европейца к темной расе, несравненно гуманнее, и сцены жестокости, подобные тем, какие бывали в рабовладельческих штатах или в русских помещичьих усадьбах былого времени, здесь немыслимы: во-первых, малайцы свободный
народ, а во-вторых, в них развито чувство собственного достоинства, которое не перенесет позорных наказаний.
Статья г-на Э. Кросби об отношении Шекспира к рабочему
народу навела меня на мысль высказать и мое, давно установившееся, мнение о произведениях Шекспира, совершенно противоположное тому, которое установилось о нем во всем
европейском мире.
До Иоанна III Россия около трех веков находилась вне круга
европейской политики, не участвуя в важных изменениях гражданской жизни
народов.
Для довершения картины, среди
народа явилось и духовенство. Из-за забора глядел дьячок. Воевода велел его привести и спросил зачем он там стоит. «Смотрю что делается» — отвечал тот. Он похвалил его за спокойное поведение, советовал также вести себя и впредь, объявил о совершенной веротерпимости при наступающей власти польского короля и подал дьячку, в знак высокой своей милости, свою воеводскую руку. Тема для донесения жонду и для вариаций
европейской журналистики была богатая.
Успех французского революционного оружия обеспокоил всех
европейских государей. Император Павел послал в Австрию вспомогательный корпус под начальством генерала Розенберга, но Англия и Австрия обратились к русскому императору с просьбою — вверить начальство над союзными войсками Суворову, имя которого гремело в Европе. Его победы над турками и поляками — измаильский штурм, покорение Варшавы — были еще в свежей памяти
народов.
Остров, на котором он находится, превращается в крепость; верфь, адмиралтейство, таможня, академии, казармы, конторы, домы вельмож и после всего дворец возникают из болот; на берегах Невы, по островам, расположен город, стройностью, богатством и величием спорящий с первыми портами и столицами
европейскими; торговля кипит на пристанях и рынках;
народы всех стран волнуются по нем; науки в нем процветают.
Тогда самые простые люди, имеющие понятие об устройстве
европейских государств и о быте
народа, сочли все это за совершенно пустую и глупую выдумку и знали, что ничего такого быть не может, но Катков все свое твердил, что вольные казаки могут уйти у нас из рук; что они уже и деньги от англичанкиного посла взяли, но что все-таки их еще можно остановить и направить к тому, чтобы они пошли и подбили кого-то не под англичанку, а под нас.
История истекшего тысячелетия должна была им показать, что такой шаг назад невозможен; что если вся область к востоку от Эльбы и Заале, некогда заселенная целой семьей родственных между собой славянских
народов, сделалась немецкой, то этот факт указывает только историческую тенденцию и вместе с тем физическую и интеллектуальную способность немецкой нации подчинять себе своих старых восточных соседей, поглощать и ассимилировать их; что эта ассимилирующая тенденция немцев всегда служила и еще служит одним из могущественнейших средств распространения западноевропейской цивилизации на восток
европейского континента» (курсив мой — Н. Б.) (стр. 116-117).
Учение о жизни — то, что у всех
народов до нашего
европейского общества всегда считалось самым важным, то, про что Христос говорил, что оно единое на потребу, — это-то одно исключено из нашей жизни и всей деятельности человеческой. Этим занимается учреждение, которое называется церковью и в которое никто, даже составляющие это учреждение, давно уже не верят.
Европейский человек поклоняется творческим культурным ценностям, вдохновлен ими, русский же человек поклоняется
народу, вдохновлен служением
народу.
В страшную минуту, решающую судьбу
народа, когда соединилась война с революцией, у русского
народа нет своего слова, он говорит на чужом языке, произносит чужие слова — «интернационализм», «социализм» и т. д., искажая
европейский смысл этих слов, выговаривая их на ломаном языке.
Когда дело идет о переселении
народов, никому уже в наше время не приходит в голову, чтобы от произвола Аттилы зависело обновить
европейский мир.
Русский
народ не может создать серединного гуманистического царства, он не хочет правового государства в
европейском смысле этого слова.
Самые противоположные русские идеологии утверждали, что русский
народ выше
европейской цивилизации, что закон цивилизации для него не указ, что
европейская цивилизация слишком «буржуазна» для русских, что русские призваны осуществить царство Божие на земле, царство высшей правды и справедливости.
В то время, когда на юбилее московского актера упроченное тостом явилось общественное мнение, начавшее карать всех преступников; когда грозные комиссии из Петербурга поскакали на юг ловить, обличать и казнить комиссариатских злодеев; когда во всех городах задавали с речами обеды севастопольским героям и им же, с оторванными руками и ногами, подавали трынки, встречая их на мостах и дорогах; в то время, когда ораторские таланты так быстро развились в
народе, что один целовальник везде и при всяком случае писал и печатал и наизусть сказывал на обедах речи, столь сильные, что блюстители порядка должны были вообще принять укротительные меры против красноречия целовальника; когда в самом аглицком клубе отвели особую комнату для обсуждения общественных дел; когда появились журналы под самыми разнообразными знаменами, — журналы, развивающие
европейские начала на
европейской почве, но с русским миросозерцанием, и журналы, исключительно на русской почве, развивающие русские начала, однако с
европейским миросозерцанием; когда появилось вдруг столько журналов, что, казалось, все названия были исчерпаны: и «Вестник», и «Слово», и «Беседа», и «Наблюдатель», и «Звезда», и «Орел» и много других, и, несмотря на то, все являлись еще новые и новые названия; в то время, когда появились плеяды писателей, мыслителей, доказывавших, что наука бывает народна и не бывает народна и бывает ненародная и т. д., и плеяды писателей, художников, описывающих рощу и восход солнца, и грозу, и любовь русской девицы, и лень одного чиновника, и дурное поведение многих чиновников; в то время, когда со всех сторон появились вопросы (как называли в пятьдесят шестом году все те стечения обстоятельств, в которых никто не мог добиться толку), явились вопросы кадетских корпусов, университетов, цензуры, изустного судопроизводства, финансовый, банковый, полицейский, эманципационный и много других; все старались отыскивать еще новые вопросы, все пытались разрешать их; писали, читали, говорили проекты, все хотели исправить, уничтожить, переменить, и все россияне, как один человек, находились в неописанном восторге.